Том 6. Отдых на крапиве - Страница 13

— Брехня! — простонал сзади страдальческий голос.

— Брехня? — обиделся учитель. — Нет-с, господа, Гоголь не врет! Вы возьмите, как он правдиво описывает характер Плюшкина…

— А у него обедал?

— Ну, знаете, у Плюшкина не пообедаешь…

— К черту тогда Плюшкина!

— У кого еще обедал?

— У Манилова, у Петуха обедал, завтракал у полицмейстера… Вы послушайте, как прекрасно описан тип полицмейстера…

— К черту тип! Что он там завтракал?

— «Появилась на столе белуга, осетры, семга, икра паюсная, икра свежепросоленная, селедки, севрюжки, сыр, копченые языки и балыки, — это было все со стороны рыбного ряда. Потом появились изделия хозяйкиной кухни: пирог с головизной, куда вошли хрящ и щеки девятипудового осетра; другой пирог с груздями, пряженцы, маслянцы, взваренцы».

— Брехня!! — возопил Кустиков Семен, заткнув уши и мотая головой. — Не может этого быть!

Учитель задумчиво и сочувственно оглядел свою паству. Вздохнул:

— Нет, это было.

— А почему теперь нет? Ну, скажите! Ну? Почему?

— Теперь нет потому, что нынешний коммунистический строй, разорив и разрушив экономическую жизнь страны и уничтожив священное право собственности, убил охоту к труду и…

Дятлов Степан вдруг вскочил и торопливо крикнул:

— Который час? Учитель вынул часы.

— Ах, какие красивые! Можно посмотреть? Дятлов Степан подошел, наклонился к жилету учителя, будто рассматривая часы, и шепнул:

— О том, что вы говорите, — после доскажете. При Цибикове и Вацетисе нельзя.

— Господи! Почему?

— Они легавые. В «ве-че-ка» служат. В момент засыпетесь…

Учитель снова обвел взглядом худые лица с горящими глазами, в последний раз вздохнул и, ни слова не говоря, забрав своего Гоголя, вышел.

Страна иностранцев

…Сделка для Петра Петровича была замечательная: за какие-нибудь пустяковые шесть миллиардов рублей он приобретал в полную собственность особняк в Каретном ряду — из четырех комнат с кухней и погребом.

В комиссариате Дырбырщур (неизвестно, что это значило в переводе на русскую речь) ему самодовольно сказали:

— Видите, как теперь все просто в Советской России: приведите только двух свидетелей русскоподданных, чтоб они расписались на этой бумажке, — и вступайте себе спокойно во владение купленным домом.

— Только и всего? — радостно осклабился Петр Петрович.

— А вы думали! Это не то, что в прежнее бюрократическое время: купчие, да мунчие, да ввод во владение… Притащите двух русскоподданных, распишутся, — и домишко ваш со всеми потрохами.

Радостный, побежал Петр Петрович по Долгоруковскому переулку, выбежал на Тверскую, — на ловца и зверь бежит: навстречу Григорий Семеныч Бутылкин идет.

— Гриша, голубчик! Распишись на одной бумажке… Домик покупаю. Требуется русскоподданная подпись.

— Тю, дурной, — усмехнулся Бутылкин. — Хиба ж я русськоподданный?.. Я ж украинец. У меня теперь не паспорт, а тей-те, як его? Чи то оповидание, чи черт ти що. Ты лучше Пузикова позови, — вон издали кланяется.

— Пузиков! Иди сюда. А я, брат, дом покупаю, свидетель нужен, расписаться. Русскоподданный. Распишись, голубчик.

— Какое же я имею отношение?

— Но ты, как русскоподданный…

— Вот что, мой милый… Хотя я у тебя и детей крестил, но если ты еще раз так обо мне выразишься, я так тебя этой палкой по шее огрею! Какое право ты имеешь оскорблять природного лимитрофа и эстонца Пантелея Пузикова?

Заплакал Петр Петрович.

— Пантюша! Да когда же ты лимитрофом сделался?

— У нас это в роду было. Отец даже два раза по делам в Ревель ездил, а у бабки дом в Риге был! Кровь-то, брат, она заговорит! Карамала-бучук.

— Это чивой-то значит?

— По-эстонски: о, моя родина, о моя Эстия! Всех ты улыбкой даришь. По-эстонски оно очень ловко выходит: карасу-барасу бубулдай.

— Здорово. Так где ж мне найти все-таки русскоподданного?

— Господи! В Москве не найти русскоподданных! Да вот тебе Жигулев Васька идет. Тащи его за шиворот.

Васька и сам подошел.

— Здравствуйте, лимитрофы несчастные! Читали, как наш Гардинг отбрил в ноте большевиков?..

— Почему это он «наш»?

— Гардинг-то? А как же: наш, американский. Мы, американцы, вообще…

— Васька! Да неужто ты американец?!

— Уэс! Кис ме квик, как говорят у нас в Белом Доме. Сода-виски! Отныне моя личность неприкосновенна! О, гейша, пой, играй, пляши.

Ударил себя несчастный Петр Петрович в грудь так, что по Тверской загудело:

— Да не будет же того, чтобы я в русской православной Москве не нашел русского человека. Эй, вы, господин прохожий! На минутку… Вы русский подданный?

— Так точно. Чем могу служить?

— Золото мое! Дайте я вас поцелую! Единственного русского по всей Тверской нашел. Пойдем со мной, распишешься. Коробку спичек за это подарю! Вы свободны?

— Гм… Собственно, я немного занят.

— Так я вас тут, на тумбочке, подожду.

— Гм… Едва ли вы дождетесь.

— Да вы куда идете-то?

— Иду по вызову в ГПУ, извините, расстреливаться.

* * *

Три дня у Петра Петровича шли переговоры с голландцем Драпкиным, южно-африканцем Пантюхиным, испанцем Гусевым и другими…

На четвертый день Петр Петрович выехал в Тулу.

Ему сообщили, что в Туле на Самоварной улице у сапожника Водопьянова живет подмастерье, и будто бы отец этого подмастерья — русскоподданный.

Монументальное

Если бы тысяча бессмертных дураков собрались купно, и тысячу лет эта тысяча сочиняла тысячу самых глупых анекдотов, то на всемирном конкурсе первый приз за самый глупый анекдот получил бы: «Автор проекта памятника III-му Интернационалу в Москве».